Гоген заносит этот эпизод в свою записную книжку — и прозаически добавляет: «А вообще, это просто обнаженная натура из Полинезии». Художник в нем всегда сильнее, чем любовник или мыслитель…

Напасть, свалившаяся на таитян, этих невинных детей природы, из старой, изощренной и безжалостной купчихи-Европы, казалась Полю настоящей трагедией. Французское влияние за 125 лет создало лишь хромающую на обе ноги полуцивилизацию, но островитяне очень дорого заплатили за нее. Помимо библий, инструментов, домашней утвари и галантереи, чужеземцы привезли с собой массу новых болезней, к которым у аборигенов не было иммунитета. Даже сравнительно безобидные в Европе корь, коклюш и ветрянка здесь часто приводили к смертельному исходу.
Еще более страшным бедствием оказались сифилис и туберкулез. Одновременно таитяне научились не только пить спиртное, но и гнать крепкие напитки. Многие, следуя примеру своего безвольного короля Помаре V, упивались до смерти. Наиболее дешевым и популярным напитком во времена Гогена был ром. Порою его разбавляли пивом, делая сногсшибательный таитянский «ерш»… В июле — августе, когда созревали апельсины, из них выжимали сок, давали ему перебродить и пили апельсиновое «вино» день и ночь, полтора месяца подряд. «Когда идет сбор плодов, весь остров превращается в сплошной огромный трактир», писал потрясенный очевидец.

Словом, уже за первые тридцать лет после открытия острова в 1767 году население, составлявшее около 150 тысяч, сократилось… в десять раз! Гоген застал на Таити не более, чем восемь тысяч коренных жителей…

Но, как бы то ни было, с белым островным «бомондом» Полю тоже приходилось общаться; более того, от французов-поселенцев в большой степени зависело его благосостояние. Когда денежные посылки из Парижа стали совсем скудными, он, переломив собственную гордость и напялив костюм вместо привычной туземной рубахи, отправился к губернатору Лакаскаду — просить место… мирового судьи на Маркизских островах, подчиненных администрации в Папеэте! Ответ чиновника, и без того далеко не благосклонного к «анархисту» из парижской богемы, был скор и краток. «Любезный мсье Гоген, что за нелепая мысль! Как вам это пришло в голову? Разве вы не знаете, что для такой трудной должности нужны особые данные и основательные знания? Скажу напрямик — вас невозможно назначить. Это произвело бы очень дурное впечатление»…

Дело шло к судьбе нищего. Ружье лежало праздно, — чтобы охотиться далеко в горах, следовало обладать другими навыками; крестьянский труд был не по силам… Разочаровавшись в своем вожделенном «Рохуту ноаноа», сломленный морально и все более разъедаемый болезнью, художник решил вернуться в Париж. Увы, — ему показалось, что оттуда веет новой надеждой на славу и богатство. Ведь, в конце концов, за четыре года жизни на Таити он написал шестьдесят шесть полотен и вырезал из дерева два десятка «дикарских» скульптур (то есть, тех, что изображали божества, никогда не существовавшие в весьма бедном таитянском пантеоне). Не может быть, чтобы на эту массу смелых, красочных, вызывающе оригинальных работ никто не обратил внимания! Не может быть, чтобы уникальный опыт мастера-путешественника, обогащенного впечатлениями далекого сказочного мира, не стал основой для признания знатоков и меценатов, для ливня восторженных газетных статей!

Случилось иначе. Друзьям Гогена правдами и неправдами удалось собрать в галерею Дюран-Рюэля на улице Лафит толпу видных критиков, модных журналистов и богатых коллекционеров. Выставка дохнула на парижских снобов ароматом гардений, ослепила морской синевой и зеленью гор, окружила образами прекрасных золотокожих женщин… и вызвала лишь раздражение. Реакция газет была ужасной. В одной статье писали: «Я не могу представить себе большего ребячества, чем этот возврат к причудливому искусству туземцев, у которых он заимствовал все слабые стороны». Другой искусствовед назвал выставленные картины «измышлениями больного мозга, надругательством над Искусством и Природой». Но всех превзошел острослов-фельетонист, который посоветовал читателям: «Если хотите позабавить своих детей, пошлите их на выставку Гогена. Там среди аттракционов есть цветное изображение обезьяноподобной четверорукой самки, распростертой на зеленом бильярдном столе». Он имел в виду «Отахи» — портрет обнаженной Техааманы, ныне слывущий одной из вершин импрессионизма…

Конечно же, выставка провалилась и в финансовом отношении. Была продана, и то недорого, разве что четверть картин. Одну из них, к чести наших соотечественников, купил заезжий русский…

Узнав о провале вернисажа и новых денежных затруднениях «беспутного» супруга, отказалась возобновить с ним отношения Метте. Снова откладывалась его встреча с детьми… встреча, которая не произошла уже никогда! Счастье внезапно улыбнулось исстрадавшемуся Полю зимой 1894 года, да и то благодаря чужой смерти. Скончался его дядя, завещав художнику тринадцать тысяч франков. Гоген, по правде говоря, не очень благородно обошелся с Метте, послав ей в Амстердам всего полторы тысячи, — зато был необычайно щедр к друзьям, субсидировал всю знакомую богемную бедноту… Очевидно, больше не ожидая восторгов публики, серой, мокрой парижской зимою писал картины в своей неподражаемой манере, с яркими вызывающими красками, пронизанными тропическим солнцем. Кроме того, взялся за книгу о Таити под названием «Ноаноа», «Благоухающий». И — вот где она, способность самовнушения, свойственная лишь гениям и детям! — чем дальше, тем чаще Полю начинало казаться, что мир Океании, при всех своих недостатках, был и добрее, и теплее, и уж, наверное, красивее, чем это скопище дворцов и трущоб, кабаков и прокуренных мастерских, влекущее и отвратительное, будто опухоль, которую все время трогаешь рукой… Париж! Восьмого сентября 1895 года пароход «Ричмонд» с Гогеном на борту вошел в лагуну Папеэте, чтобы причалить к коммерческой деревянной пристани...