Купив скромную бамбуковую хижину вдали от столицы, в городке Пунаауиа, он зажил, практически, прежней жизнью, будто и не было двухлетнего перерыва. Обзавелся очередной безропотной девочкой-женщиной по имени Пауура — и стал ждать почтовых переводов с родины, за проданные полотна… После получения довольно значительной (для Гогена) суммы написал радостное письмо другу Сегэну: «Просто сидеть на пороге дома с сигаретой в одной руке и рюмкой абсента в другой — великое наслаждение, которое я испытываю ежедневно.

К тому же, у меня есть пятнадцатилетняя жена, она стряпает мне мою немудреную пищу и ложится на спину, когда я захочу, за скромное вознаграждение — одно десятифранковое платье в месяц… Захочется — могу совершить верховую прогулку или прокатиться на коляске. Коляска и лошадь мои собственные, как и дом и все остальное. Если бы я мог продавать в год картин на тысячу восемьсот франков, я бы до самой смерти остался здесь. Такая жизнь меня устраивает, другой не хочу.» Приходила мудрость, неторопливая, несуетная; все меньше оставалось лихорадочного желания поражать мир, наслаждаться громкой славой, купаться в миллионах…

Тем временем земляки Поля, озабоченные приращением колониальной империи, совершали «подвиги», вызывавшие у Гогена и смех, и ярость. Уже давно Англия передала Франции, в обмен на некие дипломатические уступки, небольшой остров Раиатеа, вблизи от Таити. Но — вот беда! — чистые душой островитяне настолько привыкли считать себя британскими подданными, что и слышать не хотели о спуске флага «Юнион Джек». Тогда к острову подошел французский корабль с британским консулом на борту и — в присутствии представителя Англии, с его благословения! — начал стрелять из орудия по флагштоку. Наконец, знамя «царицы морей» упало. И что же? Туземцы Раиатеа, попрятавшиеся во время канонады, подобрали изрешеченный осколками флаг и гордо подняли его над головами…

Нет, не складывалась райская жизнь! Были омерзительны выходки вечно пьяных колонизаторов, раздражала покорность туземцев, круглые сутки находивших отраду в вахине, ава э упа-упа. К тому же, болезнь, дремавшая некоторое время, набросилась на него, поразив сразу несколько органов. У Гогена стало давать перебои сердце, началось кровохарканье, все новые язвы появлялись на ногах. Остатки наследства догорели быстро… Не шли гонорары из Франции, зато пришло отчаянное письмо от Метте: заболела и умерла их с Полем старшая, 19-летняя дочь Алина! Тогда впервые в его смятенном уме родилась мысль о самоубийстве.

Между приступами головокружения и невыносимых болей он медленно писал огромную, монументальную картину, как бы подводившую итог всей его нескладной жизни. Четырехметровое полотно, сделанное из мешковины самим обедневшим мастером, покрывалось символическими фигурами. Беспечно играл ребенок среди женщин, — начало бытия всегда полно надежды; мужчина срывал плод с «древа познания»; иные, уже вкусив от этого горького плода, стояли печальны, ибо познание умножает скорбь. Блаженство незнания и невинности воплощал мальчик между козой и щенятами. Упование (тщетное!) на помощь высших сил олицетворяла женщина, стоявшая рядом со странным идолом (мы уже говорили, что Гоген сам придумывал богов для Таити). Были там и другие аллегории. Картина называлась просто и всеобъемлюще: «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?»…

31 декабря 1897 года, узнав, что с очередной почтовой шхуной ему не прислали ни сантима, Гоген ушел в горы. Кругом все цвело и плодоносило, из хижин неслись песни. — таитянское лето было в разгаре, но туземцы встречали европейский новый год. Забравшись на пустынное плато высоко над морем, Поль лег среди папоротников и проглотил мышьяк… Но доза оказалась слишком большой, его вырвало. Пришлось продолжать постылую, больную, бедняцкую жизнь.

Кажется, несколько следующих лет он существовал буквально по инерции. Поработал в Папеэте, в управлении общественных работ, в скромнейшей должности чертежника. (Кто-нибудь представляет себе Рафаэля Санти за кульманом?..) Его оставила Пауура, а взять кого-то вместо нее теперь было не по карману… Но, что бы ни случалось, Гоген был железно верен себе и своим принципам, как художник. Один из его кредиторов, аптекарь Милло, из благородных, кстати, побуждений, заказал Полю картину. Ею Гоген должен был погасить часть долга. Живописец охотно взялся — и скоро принес аптекарю полотно под названием «Белая лошадь». Заказчик всмотрелся — и вдруг воскликнул: «Но ведь лошадь зеленая! Таких не бывает!» С большим достоинством Поль ответил: «Мсье Милло! Вы никогда не замечали, каким зеленым все кажется, когда вы вечером удобно сидите с полузакрытыми глазами на веранде в своей качалке и любуетесь игрой света в природе?» Нет, Милло этого не замечал… и картину взять отказался, тем самым лишив своих наследников миллионного состояния. Теперь «Белая лошадь» висит на видном месте в Гогеновском зале Лувра…

Чем он только ни занимался, чтобы свести концы с концами! По предложению местных политиканов, создавших некую антигубернаторскую партию (а как же, все должно быть, как в метрополии!..), стал редактировать злую сатирическую газету «Осы», где яростно бичевал «диктаторские наклонности проконсула». Впрочем, может быть, как раз здесь Поль и был искренним, поскольку не терпел никаких ущемлений человеческой свободы.

Когда его дела временно поправились, — удалось заключить в Париже договор на регулярную поставку картин и даже получить аванс, — Гоген решил оставить не только Папеэте, но и сам остров, безнадежно испорченный «полуцивилизацией», далекий от вымечтанного с детства идеала блаженной тропической страны с нагими счастливцами-дикарями. 16 сентября 1901 года, более, чем через десять лет после первого прибытия Поля в Океанию, пароход «Южный Крест», пройдя 750 морских миль от Таити, привез живописца в порт Атуону на острове Хиваоа, втором по величине в Маркизском архипелаге. Здесь было поменьше туземцев, жила горстка всего из двухсот белых, и вообще, по сведениям, господствовала вожделенная дикость. (Однажды художник услышал от соседей, что на Маркизах «еще можно купить девушку за горсть дешевых сластей», и тут же обзавелся мешком конфет.) Над берегом, за пенными кружевами прибоя, шелестели пальмовые леса, скрывая поселки. Выше, как и на Таити, громоздились горы, кудряво-зеленые внизу, сумрачно-лиловые возле вершин.