Здешняя «элита» поначалу встретила Поля весьма радушно. Многие читали газету «Осы» и были вполне согласны с выпадами против губернатора. Его близким другом скоро стал некий Нгуен Ван Кам, более известный, как Ки Донг, — молодой вьетнамский князь, высланный из своей страны (также французской колонии) за революционную деятельность.

Ки Донг оставил нам… поэму в полторы тысячи строк, написанную старинным александрийским стихом, в которой изображается прибытие Гогена на Маркизы! Позднее вьетнамец (аннамит, как говорили тогда) помог Полю, уже плохо владевшему руками, написать его последний автопортрет. На нем 54-летний Гоген выглядит глубоким, усталым стариком…

На свои последние деньги — слава Богу, в Атуоне труд стоил дешево — художник выстроил двухэтажный деревянный дом с железной крышей, открытой мастерской на первом этаже и прекрасными, им самим сделанными резными панелями у дверей. Больная нога сделала Гогена уже почти неподвижным; чтобы не ходить за водой, Поль велел вырыть колодец рядом с домом и добывал воду, высунувшись из окна… с ведром на удочке! Несмотря на все свои болячки, он продолжал оставаться истинным французом — энергичным, общительным, сладострастным. Свое жилище он назвал «Домом наслаждений» — и немедленно купил у одной местной супружеской пары четырнадцатилетнюю дочь Ваеохо.

При царившей среди туземцев бедности и родители, и девочка были счастливы, получив несколько метров ситца, муслина, коленкора, моток тесьмы да швейную машинку… Однако, главной моделью Гогена стала не его новая пухленькая «жена», а красивая рыжеволосая Тохотауа. Вообще, жители острова отличались от таитян более высоким ростом, стройностью, правильными чертами лица — и сложными, замысловатыми татуировками с головы до пят. О величайшей древности местных традиций свидетельствовал уже забытый во всей Океании уклад полиандрии — многомужества. Гоген, поддерживавший с Тохотауа не только служебные отношения, отлично ладил с ее мужем. Тот говаривал: «Если у меня есть друг и он на время пожелает мою жену Тохо, я не против, лишь бы она хотела»…

Невзирая на свою возраставшую физическую слабость и жуткие боли, которые он теперь унимал только морфием, Поль сумел и на Хиваоа создать несколько десятков картин, ныне украшающих лучшие музеи мира. Впоследствии рыжая Тохо стала не менее известна, чем золотоволосая натурщица, прототип Венер Боттичелли, или куртизанка, вдохновлявшая в Риме Рафаэля… Один из парижских друзей, де Монфред, прозорливо писал Гогену: «Сейчас ты уникальный, легендарный художник, который из далеких южных морей присылает нам поразительные, неповторимые вещи, зрелые творения художника, уже, по-своему, покинувшего мир… Ты так далеко. Тебе не надо возвращаться… Ты уже так же неприступен, как все великие мертвые; ты уже принадлежишь истории искусства».

Это была великая правда, и это была ложь. Гоген оставался среди живых! Он шел на конфликт с местной властью, с жандармами, чиновниками и католическими патерами, еще более мелочными и злобными, чем на «столичном» Таити. Его пытались унять, обвиняя в распутстве или подстрекательстве туземцев к бунту. Его оштрафовали за выезд в коляске без фонарей, — словно это могло угрожать дорожному движению на острове, где экипаж Поля был единственным средством транспорта! Мастер видел одно: вокруг безропотно, в пьяном угаре, шли к своему концу тысячи полинезийцев, и «демократическая» власть, погрязшая в безделье и взяточничестве, не делала ничего, чтобы спасти их, сохранить этот осколок древнего океанского мира…

Вот его слова: «Счастье туземцев, что в моем лице они обрели защитника, потому что до сих пор поселенцы, люди небогатые, кормящиеся торговлей, боялись пойти против жандармов и помалкивали… Меня осудили только за то, что я защищал бедных беззащитных людей. Животные хоть охраняются специальным обществом».

…Он никогда не мог устоять против своих страстей, своих могучих порывов, высоких и низких, — но, вероятно, не будь этих раздирающих телесных и душевных бурь, Гоген не стал бы гением. Плоть звала его к наслаждениям, порою грубым и опасным; дух принуждал до последнего вздоха орудовать кистью или резцом, быть рыцарем и защищать слабых. Человеческий организм не выдерживал этих перепадов. Между землей и небесами был распят Поль Гоген, раб и властелин, зверь и бог… художник!

Когда Гоген умер, потеряв все силы от неистовых болей, — а случилось это второго мая 1903 года, — две первых эпитафии сложили местный епископ Мартен (изображенный Полем в карикатурной деревянной статуе с подписью «Отец Распутник») и администратор Пикено. Святой отец написал своему начальству в Париж: «Единственным примечательным событием здесь была скоропостижная кончина недостойного человека по имени Гоген, который был известным художником, но врагом Господа и всего благопристойного». Пикено доложил о том же событии так: «Не сомневаюсь, что его долги значительно превысят активы, ибо немногие картины, оставшиеся после покойного, художника декадентской школы, вряд ли найдут покупателей».

Воистину, нет пророка в своем отечестве…